Натали О`Найт - Время жалящих стрел
Они уже готовы были забыть о нем…
Ждал также простой люд – в основном, представители сословий, гильдий мастеров, и монахи, кому дозволено было в этот исключительный день занять места в самом конце зала, вдоль стен, дабы стать свидетелями, как вершит правосудие новый король, и поведать о том за дворцовыми пределами. Ждала среди них одна монахиня в охряном покрывале митрианки, незаметными шажками – и как ей только удавалось это в густой толпе? – придвигавшаяся все ближе к границе, незримо отделявшей вельмож от черни.
Никто не решался встать на пути у служительницы Солнцеликого, даже когда она совсем ненамного переступила эту черту…
Все они ждали.
С разной степенью нетерпения, усталости, циничной скуки. Ждали появления подсудимого. Низвергнутого кумира для одних. Для других – кровавого чудовища и убийцы. Несчастного малого, опального принца, павшего жертвой интриг и собственной неосторожности, – для третьих.
Ожидание сгущалось над ними, подобное грозовой туче, чреватой слепящей яростью молний и бешенством бури.
И ждал еще один человек.
Точнее, их было пятеро, – единственные, кому граф Троцеро Пуантенский доверял как самому себе. Он мог лишь уповать на Митру, что этого окажется достаточно.
В отличие от судей, что входили в зал справа, что было вполне естественно и освящено традицией, ибо именно в правой руке держит Митра свой карающий меч, – подсудимого вводили туда, где должна была решиться его судьба, через маленькую дверцу в левой стене. Она была настолько низкой, что бедняге приходилось складываться почти вдвое, склоняясь тем самым перед правосудием Солнцеликого. И вела к ней потайная галерея, что брала свое начало у входа в подземную темницу дворца.
Однако же принца Валерия Нумедидес распорядился поместить не в подземный каменный мешок, а в почти забытую темницу на втором этаже той же самой башни. Возможно, из милосердия… но скорее всего, не желал сам каждый раз плутать по сырым и холодным подземельям, когда отправлялся навещать поверженного родича.
И это, счел Троцеро, было для них большой удачей.
Тайный ход из основной тюрьмы в зал суда шел прямо, без всяких разветвлений и ни единой возможности для засады. Стены там были точно полированные.
Ни окна, ни двери, ни ниши.
Да, строители знали свое дело… Но вот чтобы достичь этого коридора с верхних ярусов башни, следовало сперва выйти на улицу, ибо прежний проход, соединяющий этажи, был почему-то заложен (собственно, именно поэтому и забросили верхнюю темницу), а затем галереей пройти до южного входа. И спуститься по лестнице. В общей сложности не более сотни шагов.
Но для Троцеро этого было вполне достаточно.
Он еще раз проверил взглядом расположение своих товарищей, – вместе они прошли не одну войну, не раз прикрывали друг другу спину… у него язык не повернулся бы назвать их просто стражниками или, того хуже, наемниками.
Двое под лестницей, дожидаясь возможности выскочить и ударить в спину охране Валерия. Еще двое со взведенными арбалетами – в десяти шагах, за поворотом, ведущим в нижнюю комнату охраны. И сам Троцеро, впереди, полускрытый в сгустившейся тени, – он мог лишь надеяться, что его не заметят, когда конвой только спустится в галерею… А там уж он выскочит им навстречу, неся взбудораженную чушь о нападении на замок… о восстании черни… о чем угодно, лишь бы хоть на пару мгновений отвлечь внимание стражников и дать возможность действовать своим друзьям.
На большее он, не оправившийся еще после ранения, все равно не годился.
Раз за разом, переминаясь с ноги на ногу в напряженном ожидании, он прокручивал в сознании грядущий бой, со всеми его вариантами, испытывая совершенно необъяснимую, не свойственную ему, закаленному в боях вояке, нервозность.
Все было готово.
План не лучший – но он имел шанс на успех, а Троцеро судьба приучила бороться за победу даже и в тех случаях, когда шанса этого не было вовсе, – и побеждать.
Так откуда же взялась тревога? Откуда это тягостное предчувствие неминуемой катастрофы?
Должно быть, это потому, что он не послушался Мелани.
Мелани.
Он пытался называть ее Марной, и не смог, – как раньше не мог называть Фредегондой.
Согласно ее плану, они должны были освободить Валерия непосредственно из зала совета. Она так и не пожелала открыть ему свой замысел целиком, как ни просил он ее об этом, и он вынужден был признать, что услышанное не удовлетворило его совершенно.
Все ее намеки насчет высших сил, что придут им на помощь в решающий момент, дабы низвергнуть узурпатора – так она называла Нумедидеса – и возвести на престол истинного короля, то есть ее сына, лишь раздосадовали его.
Во-первых, заявил он ей, он старый вояка и скорее проглотит собственный меч, чем согласится полагаться в бою на некие высшие силы, являющиеся, скорее всего, – хотя этого, разумеется, он ей уже говорить не стал, – плодом воображения впавшей в отчаяние женщины.
Даже безумная, она по-прежнему была его Мелани, и он готов был на все ради нее. И все же с самоубийством, по мнению графа, вполне можно было подождать. Здравый смысл и опыт воина – все восставало в нем против столь нелепого плана.
Но когда он попытался объяснить это Марне, она взвилась почище бешеной кобылицы, впервые отведавшей хлыста. Какими проклятиями она осыпала его… В чем только не упрекала…
И он сдался.
Сдался, как сдавался всегда, когда имел дело с этой невероятной женщиной.
Хорошо, он тайно приведет вооруженных солдат в зал совета. И они встанут наготове у двери, через которую введут осужденного. И нападут на охранников Валерия. И будут – как последние болваны, едва не добавил он, – ждать, пока некие высшие силы не расправятся с Нумедидесом.
Хорошо. Все будет так, как ты хочешь, Мелани…
Но позже, когда она ушла, он задал себе вопрос, который не осмелился задать ей: а что будет, если высшие силы не придут к ним на помощь? Или потерпят поражение? Или случится что-то непредвиденное, что могло произойти в любом бою?
Что тогда, Мелани?!
Нет, он боялся не за себя. В конце концов, он немало пожил на свете, и хоть многого не успел, но готов был принять смерть, как подобает солдату. Тем более, что жизнь отняла у него почти все, ради чего стоило бы бороться. Вот и Вилер ушел, один из последних свидетелей беззаботных юношеских забав и безвозвратно ушедшего счастья…
Мало что оставалось у графа Пуантенского на земле.
Однако одна святыня все же была: его родина. Его Пуантен, за который было пролито столько крови, и своей, и чужой. Пуантен, такой дорогой ценой приведенный к миру.
Его Пуантен.
И вставая на путь государственной измены – ибо, каково бы ни было его личное отношение к Нумедидесу, это можно было назвать только так, – прежде всего он рисковал будущим графства. А при мысли о том, какие кары могут обрушиться на его многострадальную родину, если план их провалится и пуантенский сюзерен будет уличен в предательстве, у него темнело в глазах и липкий страх собирался внизу живота.
